Свист, улюлюканье, крики заглушили звуки горна

Габриэль Гарсия Маркес "Сто лет одиночества" — Дамы и господа, — сказал капитан тихо, медленно и не­много устало, — в вашем распоряжении пять минут, чтобы разойтись. Свист, улюлюканье, крики заглушили звуки горна, воз­вестившего начало срока. Никто не двинулся с места. — Пять минут истекло, — сказал капитан тем же тоном. - Еще одна минута, и будет открыт огонь. Хосе Аркадио Второй, покрывшийся ледяным потом, снял мальчика с плеч и передал его матери. «С этих мер­завцев станется начать стрельбу», — прошептала она. Хосе Аркадио Второй не успел ответить, потому что в ту же ми­нуту он узнал хриплый голос полковника Гавилана, который, словно эхо, громко повторил слова, сказанные женщиной. Опьяненный напряжением момента и поразительно глубо­кой тишиной, к тому же уверенный, что нет силы, способ­ной сдвинуть с места эту толпу, оцепеневшую под присталь­ным взглядом смерти, Хосе Аркадио Второй поднялся на носки и, в первый раз за всю свою жизнь возвысив голос, крикнул через головы стоящих впереди: — Ублюдки! Подавитесь вы этой минутой! Как только отзвучали эти слова, случилось нечто, вы­звавшее у Хосе Аркадио Второго не ужас, а впечатление какой-то нереальности происходящего. Капитан дал приказ открыть огонь, и на него тотчас же откликнулись четыр­надцать пулеметов. Но все это напоминало фарс. Казалось, что стреляют холостыми патронами: пулеметы захлебы­вались оглушительным треском, исступленно плевались огнем, однако из плотно сбившейся толпы не вырывалось ни единого крика, даже ни единого вздоха, словно все вне­запно окаменели и стали неуязвимыми. И вдруг пред­смертный вопль, донесшийся со стороны станции, развеял чары: «А-а-а-а, мама!» Будто мощный сейсмический толчок с гулом вулкана, ревом топота всколыхнул центр толпы и в одно мгновение распространился на всю площадь. Хосе Аркадио Второй едва успел схватить на руки мальчика, а мать с другим ребенком уже была увлечена центробежной силой бегущей в панике толпы. Много лет спустя мальчик все будет рассказывать, хоть соседи и объявят его выжившим из ума стариком, как Хосе Аркадио Второй поднял его над головой и, почти вися в воздухе, словно плавая в охватившем толпу ужасе, дал по­ току втянуть себя в одну из прилегающих к площади улиц. Вознесенный над толпой, мальчик увидел сверху, как вли­вавшаяся в улицу масса людей стала приближаться к углу и пулеметы, которые стояли там, открыли огонь. Несколько голосов крикнуло одновременно: - Ложись! Ложись! Те, кто находился в передних рядах, уже легли, скошен­ные пулеметными очередями. Оставшиеся в живых, вместо того чтобы упасть на землю, повернули обратно на пло­щадь. И тогда паника ударила своим хвостом, как дракон, и швырнула их плотной волной на другую, двигавшуюся им навстречу волну, отправленную другим ударом дракона хвоста с другой улицы, где тоже без передышки стреляли пулеметы. Люди оказались запертыми, словно скот в загоне: они крутились в гигантском водовороте, который постепен­но стягивался к своему эпицентру, потому что края его все время обрезались по кругу — как это бывает, когда чистишь луковицу, — ненасытными и планомерно действующими ножницами пулеметного огня. Мальчик увидел женщину со сложенными крестом руками, она стояла на коленях по­среди пустого пространства, каким-то таинственным обра­зом ставшего заповедным для пуль. Туда и сбросил ребенка Хосе Аркадио Второй, рухнув на землю с лицом, залитым кровью, за мгновение до того, как нахлынувший гигантский человеческий вал смел и пустое пространство, и коленопре­клоненную женщину, и сияние высокого знойного неба, и весь этот подлый мир, в котором Урсула Игуаран продала столько своих зверушек из леденца. Когда Хосе Аркадио Второй пришел в себя, он лежал на спине и вокруг было темно. Он понял, что едет в каком-то бесконечно длинном и бесшумном поезде, голова его сжата коркой запекшейся крови и все кости болят. Невыносимо хотелось спать. Собираясь проспать много часов подряд, здесь, где он в безопасности от всех ужасов и гнусностей, Хосе Аркадио Второй повернулся на тот бок, который болел меньше, и только тут заметил, что лежит на трупах. Ими был набит весь вагон, лишь посредине оставался свободный проход. После бойни прошло, должно быть, несколько ча­сов, потому что трупы были такой температуры, как гипс осенью, и, так же как гипс, напоминали на ощупь окаменев­шую пену, и те, кто принес их сюда, имели время уложить их рядами, как укладывают обычно грозди бананов. Пытаясьспастись от этого кошмара, Хосе Аркадио Второй перепол­зал из вагона в вагон к голове поезда и при вспышках све­та, мелькавшего в щелях между планками обшивки, когда состав проносился мимо спящих поселков, видел мертвых мужчин, мертвых женщин, мертвых детей, которых везли, чтобы сбросить в море, как бракованные бананы. Он узнал только двоих: женщину, торговавшую прохладительными напитками на площади, и полковника Гавилана — на руке полковника все еще был намотан пояс с пряжкой из мек­сиканского серебра, с его помощью он пытался расчистить себе дорогу в охваченной паникой толпе. Добравшись до первого вагона, Хосе Аркадио Второй прыгнул в темноту и лежал в канаве, пока весь поезд не прошел мимо. Это был самый длинный состав из всех виденных им — почти две­сти товарных вагонов, по паровозу с каждого конца и тре­тий паровоз в центре. На поезде не было никаких огней, даже красных и зеленых сигнальных фонарей, он бесшумно и стремительно скользил по рельсам. На крышах вагонов виднелись темные фигуры солдат возле пулеметов. Около полуночи хлынул проливной дождь. Хосе Аркадио Второй не знал, где он выпрыгнул, но понимал, что если будет идти в направлении, противоположном тому, куда ушел поезд, то придет в Макондо. После более чем трех ча­сов пути, промокнув до костей и испытывая страшную го­ловную боль, он увидел в рассветной полумгле первые дома города. Привлеченный запахом кофе, он вошел в кухню, где какая-то женщина с ребенком на руках стояла, склонившись над очагом. — Здравствуйте, — сказал он, совершенно обессиленный. — Я Хосе Аркадио Второй Буэндиа. Он произнес свое имя полностью, буква за буквой, что­ бы убедиться в том, что он жив. И хорошо сделал, так как женщина, увидев в дверях мрачного, истощенного чело­века, запачканного кровью и отмеченного печатью смер­ти, решила, что перед ней привидение. Она узнала Хосе Аркадио Второго. Принесла одеяло, чтобы он завернулся, пока она высушит у очага его одежду, согрела воду, чтобы он мог промыть свою рану — у него была только содра­на кожа, — и дала ему чистую пеленку перевязать голову. Потом поставила перед ним небольшую чашку кофе без сахара, как, ей рассказывали, пьют Буэндиа, и развесила одежду у огня. Хосе Аркадио Второй не произнес ни слова, пока не до­пил кофе. — Там было, наверное, тысячи три, — прошептал он. — Чего? — Мертвых, — объяснил он. — Наверное, все, кто собрался на станции. Женщина посмотрела на него с жалостью. «Здесь не было мертвых, — возразила она. — Со времен твоего ро­дича, полковника Аурелиано Буэндиа, в Макондо ничего не случалось». В трех кухнях, где побывал Хосе Аркадио Второй, прежде чем добрался до своего дома, ему сказали то же самое: «Не было мертвых». Он прошел через привок­зальную площадь, увидел нагроможденные один на другойстолы для фританги и не обнаружил никаких следов бой­ни. Улицы под непрекращающимся дождем были пустын­ны, в наглухо закрытых домах не было заметно даже при­знаков жизни. Единственным свидетелем того, что здесь есть люди, был звон колоколов, призывавший к утрени. Хосе Аркадио Второй постучал в дверь дома полковника Гавилана. Беременная женщина, которую он до этого видел много раз, захлопнула дверь у него перед носом. «Он уе­хал, — сказала она испуганно. — Вернулся к себе на родину». Накануне вечером в Макондо было оглашено чрезвычайное заявление правительства, сообщавшее, что ра­бочие подчинились приказу покинуть станцию и мирными колоннами разошлись по домам. В заявлении также доводи­лось до сведения народа, что вожаки профсоюзов, проник­шись высоким патриотизмом, свели свои требования к двум пунктам: реформа медицинского обслуживания и постройка отхожих мест при бараках. Позже Аурелиано Второй узнал, что, уладив дело с рабочими, военные власти поспешили из­вестить об этом сеньора Брауна, и он не только согласился удовлетворить новые требования, но даже предложил устро­ить за счет компании трехдневное народное гулянье и отпраздновать примирение. Однако когда военные спросили его, на какое число можно назначить подписание соглаше­ния, он поглядел в окно, на озаряемое вспышками молний небо, и сделал жест, выражавший полную неопределенность. — Вот разгуляется погода, — сказал он. — На время дождей мы приостанавливаем всякую деятельность.